Представьте себе, что вы умерли. Что приходит на ум? Вы в гробу в
окружении семьи и друзей? Полная темнота и пустота? В любом случае,
думая об этом, вы находитесь в сознании. В действительности никто не
способен представить себя мёртвым — как и не родившимся. С этой точки
зрения смерти нет. И всё же мы каким-то образом знаем, что она есть, ибо
все люди неизбежно умирают.

Всё это известно очень, очень, очень давно. Что же нового предлагает британский философ и колумнист газеты Financial Times Стивен Кейв
в только что вышедшей книге «Бессмертие: стремление к вечной жизни как
двигатель прогресса» (Immortality: The Quest to Live Forever and How It
Drives Civilization)?

Смерть, говорит автор, предстаёт перед нами одновременно как
неизбежное и невозможное. Мы видим её вокруг нас, но не можем
сознательно моделировать. Попытка решить этот парадокс привела
человечество к четырём сюжетам, кочующим из культуры в культуру.

(1) Выжить. Как и все остальные живые системы, мы стремимся избежать смерти. Мечта о вечном физическом существовании.

(2) Воскресение. Мы умираем, но можем воскреснуть — причём физически.

(3) Душа. Мечта о вечной жизни в виде некой духовной сущности.

(4) Наследие. Косвенный способ жить вечно — оставив след в истории или родив детей.

Если отбросить сказки и мифы, ни один из этих четырёх пунктов не достижим.

(1) Не зарегистрировано ни одного достоверного случая, чтобы человек жил более 120 лет.

(2) Непонятно, каким образом можно собрать умершего человека, то
есть воскресить в точности того, кто умер. И потом — то ли это будет
тот, кого мы воскрешаем, то ли его двойник. «Даже если в конце времён
некий Цифробог создаст вашу точную копию, это будет не более чем копия,
совершенно новый человек, который имеет те же воспоминания и убеждения,
что и вы».

(3) Что касается души, что неврология недвусмысленно показала,
что сознание (вместе с памятью и самосознанием) не существует в
отсутствие мозга. Умирать при этом необязательно — травмы, инсульты,
деменция убьют мозг даже живого человека.

(4) Остаётся культурное наследие, по поводу которого Вуди Аллен
как-то заметил: «Я не хочу достигать бессмертия с помощью моих работ, я
хочу достичь бессмертия, избежав смерти». Однако г-н Кейв отмечает, что
именно стремление к этому виду бессмертия заставляет человека совершать
научные открытия, создавать произведения искусства и прочие вещи,
которые все вместе складываются в цивилизацию.

Автор прибегает к помощи весьма слабой теории управления ужасом,
в соответствии с которой сознание собственной конечности побуждает
человека творить и тем самым избегать столкновения с парадоксом смерти.
Психологи Шелдон Соломон, Джефф Гринберг и Том Пыщински, предложившие
эту теорию, полагают, что без этого люди превратятся в «подёргивающиеся
скопления биологической протоплазмы, порабощённые страхом и не способные
эффективно реагировать на окружающую действительность».

Разумеется, страх смерти никак нельзя считать единственной
движущей силой творчества. Например, эволюционные биологи утверждают,
что это важный фактор полового отбора, — выдающиеся писатели,
композиторы, художники, учёные, инженеры, предприниматели привлекают к
себе внимание и имеют прекрасные шансы получить доступ к жизненно важным
ресурсам, а также обеспечить безбедное существование своим потомкам.

Но, знаете, нам тут в «КЛ» представляется, что не правы ни
психологи, ни биологи, а г-ну Кейву неплохо было бы перечитать
философские первоисточники. Скажем, создатели буддистской философии
сознания или патриархи чань посмеялись бы над тем, что вся цивилизация
выводится из страха смерти. Для Асанги или Хуэйнэна не существовало ни
«я», ни смерти. Будда говорил: «Я? Не знаю такого состояния сознания».
Сознание (атман, сердце Будды, чаньский «синь», дао и т. д.) описывалось
восточными философами как некая самобытийствующая сфера, в которую
человек попадает лишь время от времени — в каком-то метафизическом
зазоре между мгновениями: в это мгновение у меня нет мысли, нет
понимания, а в следующее мгновение есть. Откуда ко мне пришла мысль?
Почему я понимаю, что я понимаю?

Эти же абстракции были выражены западной философией. Например,
Платон ввёл абстракцию мира идей и утверждал, что душа ничего не знает,
но лишь вспоминает разговоры с Богом (за это глупцы, воспринимающие всё
буквально, объявили его идеалистом, сиречь идиотом). Тот самый зазор
появляется и у Декарта, и у Хайдеггера с его Lichtung (просека, просвет,
поляна бытия). Лейбниц пытается объяснить эту сложнейшую вещь с помощью
монад, не имеющих окон, а Кант говорит о трансцендировании — куда? —
невозможно сказать куда.

Тем самым философия, по сути, давно решила парадокс смерти и
заявила, что четвёртый пункт — это и есть единственно возможное и
подлинное бесмертие. И вовсе не косвенное. Бессмертно только то, что
приходит к нам («приходит», конечно, в кавычках) из «мира идей» — как
реализация космического закона о необходимости сознания, а всё остальное
суть не более чем работа нервной системы, которая умрёт вместе с нами.

И потом. Ну неужели Вивальди прерывал проповедь, боясь упустить
пришедшую в голову мелодию, чтобы подняться вверх по социальной
лестнице? Мандельштам отказался вписываться в прокрустово ложе
сталинской литературы, чтобы получить доступ к жизненно важным ресурсам?
Эйнштейн стремился обеспечить своих детей?

Словом, человечество всегда понимало, что есть нечто, что
человеку не принадлежит, что существует словно бы само по себе (всё это
не более чем интеллигибельная абстракция, не стоит воспринимать
буквально), но с чем можно работать, и плодами этой работы (вот что
упустил Восток и за что ухватился Запад) можно пользоваться не только в
познавательных, но и гуманистических целях. И это будет жить всегда, а
всё остальное (человеческое в смысле «слишком человеческого» Ницше)
умрёт. Более того, то, что мы называем «я», за что лихорадочно цепляемся
— это и есть то, чего в действительности нет.

Подготовлено по материалам Scientific American.

www